Да, именно Английский клуб, восторженно описанный будущим арзамасцем, юным Жихаревым, стал, возможно, первым московским рестораном — и не только сословным, но и сугубо мужским, ибо ни балов, ни дам перенятое у британцев заведение не допускало.

Это было время, когда дворянство раскусило прелесть изящного общения и принялось искать к нему всевозможные пути. Появилось Благородное собрание с балами, затем — Тверской бульвар с «гулянием». Однако культурно отобедать на «нейтральной территории», то есть не дома и не в гостях, господа могли исключительно в компании членов «клоба».

Резко, нечего сказать, оставили мы бушевавшие кабаки… Но что о них рассуждать? Были, есть и будут — со всей присущей им грубостью вкусов, обращения и общей задачи «залить за галстук». Интереснее другой момент.

Именно тот поворотный пункт в отношении к спиртному, когда у людей просвещенных и изысканных оно превращается из цели в средство. Или всего лишь в одно из средств — средств общения, то есть приятного времяпрепровождения, заключавшегося уже не в потере себя, а скорее в нахождении — нахождении приятных собеседников и, опять же, себя среди них. Всю витиеватость определения этой созревшей в XIX столетии потребности теперь выражают проще: «надо встретиться и посидеть».

Или, предположим, с женой: «надо, наконец, куда-то выйти». Тогда, при наличии денег, идут в ресторан или кафе. Кто, в подобном случае, и куда, и с кем отправлялся век-полтора тому назад, плюс как же им гам сиделось — вот новый предмет для вашего внимания.

Вопрос «откуду есть пошла московская ресторация» не прост, как вообще сложны вопросы о происхождении многих исторических явлений. Иное дело, если бы начали перечисление прославленных содержателей… Тогда прежде других прозвучало бы имя Транкля Яра:

Долго ль мне в тоске голодной Пост невольный соблюдать И телятиной холодной Трюфли Яра поминать?

Возможность отведать «лучший цвет французской кухни» москвичи получили, точно новогодний подарок, к 1 января 1826 года. «Солнце русской поэзии», оказываясь в Москве, частенько озаряло столики на углу Кузнецкого моста и Неглинной (при нем — Неглинного проезда), где посетителям предлагались хваленые «трюфли», заливавшиеся, безусловно, гоже по моде:Налейте мне еще шампанского стакан,

Я сердцем славянин — желудком галломан!

Впрочем, буйное торжество аппетита над страсбургским пирогом и «окровавленным» ростбифом однажды уступило здесь место невеселой встрече горюющих друзей: 27 января 1831 года Пушкин, Вяземский, Баратынский и Языков поминали у Яра скончавшегося незадолго перед тем Дельвига.

Сам ресторан перекочевал в 1830-х годах на Петровку, а оттуда — в свой же, еще раньше открытый за Тверской заставой, филиал. Именно там, в Петровском парке, его прославили знаменитые цыганские хоры, в том числе Ильи Соколова и русский — упоминаемой Гиляровским Анны Захаровны.

«Дядя Гиляй» рассказывает и о некоем содержателе «Яра» Аксенове — «толстый бритый человек, весьма удачно прозванный «Апельсином”», — который «очень гордился своим пушкинским кабинетом с бюстом великого поэта». Несмотря на то, что Пушкин в загородном «Яре» не бывал, бережное отношение к памяти славного посетителя трогает так же, как и почтение к основателю ресторации — его преемники никогда не предпринимали попыток дать заведению новое имя.

И имя служило. «Эй, ямщик, гони-ка к Яру!» — кричал лихачу хмельной купчина или офицер, а тот уж нес его «вдоль по Питерской» к шумным кутежам и цыганам…

Да-да, не много было в городе мест, где порядки и общество позволяли загулять до утра, и с роскошью. Для этого служили рестораны за заставами, и популярность «Яра» не падала — даже когда рядом с ним, за Петровским парком и напротив Ходынки, появился «Эльдорадо» Скалкина, да открыла гостеприимные двери «Стрельна», названная Гиляровским «одной из достопримечательностей тогдашней Москвы».

«…Созданная И.Ф. Натрускиным, она, — словами нашего бытописателя, — имела огромный зимний сад: столетние тропические деревья, гроты, скалы, фонтаны, беседки и — как полагается — кругом кабинеты, где всевозможные хоры». Наступали теплые месяцы, и часть «стрель-нинской» публики притягивала к себе «Мавритания» — летнее отделение ресторана в протянувшемся по соседству Зыковском переулке.

Вернемся в город. Девятнадцатый век знал такое время, когда в центре Москвы на фоне множества трактиров выделялось всего одно заведение, соответствовавшее по местным понятиям титулу «ресторан». Вы понимающе кивнете, узнав, что речь — о «Славянском базаре». Если же вы вдруг не слыхали ни о таком ресторане, ни о такой гостинице, то пойдите на Никольскую и найдите это здание — между историко-архивным институтом и Третьяковским проездом. Отыскав, вы увидите солидных размеров дом, в который больше ста тридцати лет назад архитектор Гедике, на средства строителя Теплых рядов Пороховщикова, превратил стоявшие там сооружения XVIII века — чей прежний вид и назначение определены П.Д. Боборыкиным, автором романа «Китай-город», как «трехэтажный базар».

Его-то помещения и переделал венский архитектор Август Вебер, приспособив их под залу ресторации, поражавшую приезжих своим простором и «светом сверху».

— Видишь, у меня в тарелке какие-то решетки… — пугался завтракавший аферист, — Что это значит?

— Это значит, — отвечал ему собрат по профессии, — не минешь ты острога! Предзнаменование!

Между тем, заключает анекдот Гиляровский, в тарелке отражались переплеты стеклянного потолка.

Другой источник света — «идущий овалом ряд широких окон второго этажа». Их ритм, усложненный «бюстами русских писателей в простенках», мог привлечь внимание Антонина Дворжака, когда в 1890 году его приезд отмечался здесь торжественным обедом. И разве не должны были очаровать композитора струйки воды, журчавшие в фонтанчике с бассейном, аккомпанировавшие «смягченному топоту ног по асфальту» Никольской?

Картина вторая. Июньским днем 1898 года «служители в голубых рубашках и казакинах со сборками на талии» обслуживали в передней двух господ. Посетители, верно, оставили им шляпы, трости и вообще все, что можно сдать гардеробщику в разгаре лета, после чего поднялись по лестнице наверх, где, вдоль стен зала, «пологие диваны темно-малинового трипа успокаивали зрение и манили к себе за столы, покрытые свежим, глянцевито выглаженным бельем». Столики поменьше «сгущали трактирную жизнь» в центре обширного помещения.

Двое вошедших гостей выбирают себе место, но разговор им предстоит долгий, и они просят отдельный кабинет. «Человек!..» Роскошный официант во фраке чувствует, что заказ делается механически и скорее для порядку: больше пищи клиентов занимает беседа. Ее тема — постановка спектаклей. Возможно, именно так начиналось обсуждение новаторского Художественного театра, главные принципы которого Станиславский и Немирович-Данченко оговорили в «Славянском базаре», в течение встречи, длившейся восемнадцать часов.

Впрочем, знаменитые личности часто малозаметны среди обычной публики, которая, напротив, пестрит колоритными фигурами, яркими типами. Боборыкинский «Китай-город» дает нам понятие о рядовом посетителе в «час ранних обедов для приезжих «из губернии” и поздних завтраков для тех, кто любит проводить целые дни за трактирной скатертью». Момент характерный: ни обеды, ни ужины — по оценке Гиляровского — не были популярными в «Славянском базаре», где, однако, с двенадцати до трех было очень модно завтракать.

Стайки «немцев и евреев» принадлежали большей частью к братии биржевых маклеров, наполнявших ресторан во втором часу, и выделялись «носами, цветом волос, короткими бакенбардами, конторской франтоватостью». Отличалось своеобразием и поведение: «они вели за отдельными столами бойкие разговоры, пили немного, но угощали друг друга, смотрели на часы, охорашивались, рассказывали случаи из практики, часто хохотали разом, делали немецкие «вицы”».

У самого бассейна окружило большой стол многочисленное семейство приезжего дворянина — с кучей детей, прислугой и родственницей, «бойкой девицей», покупка подвязок для которой планировалась наряду с осмотром достопримечательностей. Вечернее посещение театра без демонстрации обновки теряло половину смысла. Провинциалы заправлялись «на целый день», основательно подкрепляясь перед утомительной культурной программой.

Важный барин из Петербурга — «высохший старик с желтым лицом и плотно остриженными волосами» — «ел медленно и брезгливо, вино пил с водой и, потребовав себе полосканье, вымыл руки из графина».

Ближе к буфету драгун с персиковым воротником и гусар в светло-голубом ментике «душили» портер.

Два купца-рыбопромышленника, устроившись в одной из ниш, налегали на «селянку по-московски», которую каждый сопроводил рюмками тремя «травнику». Откушав, они перекрестились и дали по медному пятаку чаевых. «Купидоны им понравились».

Кроме декоративных амурчиков в «Славянском базаре» имели успех «журавли». Что это за птицы, дядя Гиляй?

К трем часам ресторан «доедал свои завтраки». Разбегались маклеры, уходили купеческие компании, «завершив за столом миллионные сделки». Оставшаяся подгулявшая компания, уже после заключительного шампанского и кофе с ликерами, вдруг требовала «журавлей». Тогда им приносили «запечатанный хрустальный графин, разрисованный золотыми журавлями» и наполненный «превосходным коньяком». Все удовольствие стоило пятьдесят рублей. Плативший получал пустой графин на память. Некий коннозаводчик с гордостью показывал свое собрание из семи, подобных «трофеев». Фраза «завтракали до «журавлей”» настолько укоренилась в московской публике, что человеку понимающему уже не требовалось к ней разъяснений относительно места завтрака.

«Ешь ананасы, рябчиков жуй!..» Следующая сцена — в своем роде финальная. На фоне богатых драпировок и обоев под изразцы, помоста «с купидонами и завитушками» да «черного с украшениями буфета под часами, занимавшего всю заднюю стену» и когда-то «покрытого сплошь закусками», — на этом «буржуйском» фоне обосновываются люди с винтовками и револьверами, что-то обсуждают, дают и принимают распоряжения, наспех перекусывают. Зал «Славянского базара», столь подробно и красочно описанный в романе Боборыкина, становится штабом и столовой революционных отрядов. Полицию звать поздно — на дворе октябрь 1917-го…

Тем не менее «Славянскому базару» — то есть именно ресторану, а не гостинице — еще предстояло возрождение в 1966 году. Его образ и судьба вытеснили с этой страницы «Эрмитаж», «Прагу» и «Петергоф», не пустили дюжину мелких заведений, оттерли нэповские рестораны.Комментарии

Английский клуб — самый старый и аристократия, моек, клуб; оси. в 1772; закрыт по указу имп. Павла I и вновь открыт в 1802, в доме кн. Гагариных (Страстной бул., 15). После пожара 1812 (с марта 1813) размещался в доме И.И. Бенкендорфа (Страстной бул., 6), с июля 1813 — в доме ген. Н.Н. Муравьева (ул. Б. Дмитровка, 9—11; перестроен), с апр. 1831 и до революции — в доме гр. Разумовской (Тверская ул., 21). Женщины в клуб не допускались. Число членов было ограничено (300, в XIX в.— 500 чел.); попасть в него «гостем», как в 1806 попал молодой Степ. Петр. Жихарев — «по милости брата И.П. Поливанова», — можно было только по записи постоянного чл., каковым, очевидно, и являлся сенатор Ив. Петр. Поливанов.

«Какой дом!» (Страстной бул., 15)— здание построено в 1786—90 на терр. старинной усадьбы кн. Гагариных (для кн. Ник. Сер.; приписывается арх. М.Ф. Казакову; воет, крыло включило в себя древние палаты); состоит из гл. корпуса с двенадцатиколонным портиком и «циркумференции» (полукруглой в плане хозяйственно-жилой пристройки), оформлявшей хоз. двор. «В Париже нет ни одного клуба, который мог бы с ним сравниться», — писал Стендаль о здании Английского клуба, где в 1812 расположился франц. интендант, штаб (писатель был одним из его офицеров). Тогда же, во время пожара, дом горел; принял совр., ампирный вид после восстановления и перестройки (1825—28; арх. О.И. Бове) для Новоекатерининской 6-цы (открыта в 1833; с 1846— клинич. б-ца Моек, ун-та; ныне — 24-я гор. клинич. б-ца).

 

Источник: http://fengshuihome.ru/