Относительно москвичей знаменитый Воланд заблуждался. Стал ли для них «квартирный вопрос» характерным пороком именно в прошлом столетии? Если и да, то все же корни его следует искать во временах более отдаленных.

Жаловался, скажем, в 1693 году на подьячего Мытного двора Василия Алексеева его жилец, разрядный подьячий Клим Суровцов: на то, что ноябрьской ночью владелец «приходил незнамо с какими людьми нарядным делом и приступом у сеней дверь выломали да у подклета окошки отбили», после чего квартиросъемщика «били и увечили», не пожалев также «женишку» с «сынишком».

«…Да он же, Василий, с товарищи,— заключает пострадавший, — взяли у меня грабежом шапку соболью, да рукавицы, да сынишки моего кафтан теплый тафтяный, испод хребтовый, да кандейку медную, да зеркало средния руки».

За полгода перед тем чиновники договорились о сдаче «подклета с сенями» при условии «ставиться со всяким своим запасом в его, Васильев, погреб и воду черпать из его же колодезя, что у него на огороде». Знающие цену документам, приказные составили и контракт о найме, в нарушении которого постоялец обвиняет своего обидчика, повторно бив челом к самим царям-соправителям (Петру I и Ивану V):

«Против, Государи, поручной записи и договору он, Василий, не устоял, ни с каким моим запасом в погреб не пущает и из колодезя воды не дает, и на дворе дров складывать не велит, и, не дожив году, со двора ссылает напрасно, и непрестанно он, Василий, и жена его меня, холопа вашего, и женишку, и тещу мою вдову Овдотью бранят всякою неподобною бранью, похваляется, где застигши, бить и грабить, неведомо для какого умыслу, видя мое одиначество, и мне, холопу вашему, в такую распутицу до дороги с двора съехать за скудостью своею, потому что от прежнего его, Васильева, грабительства я, холоп ваш, разорен, и от его, Васильевых, напрасных нападков и утеснения, и посмешества учинились мне убытки большие, квас и капуста стоит в сенях, от духоты и морозов попортились, и всякий съестной запас, и посуда, и рухлядь, и дрова складены в сенях же».

«А опричь, Государи, сеней, — доводит Суровцов до сведения монархов, — мне, холопу вашему, поставить негде».

Скандальные челобитные жильцов и домохозяев, оседавшие в делах Разрядного приказа, в начале нашего века разбирал историк-архивист В. В. Шереметевский. Представившаяся ему хроника ссор и драк содержала значительный процент эксцессов, развившихся из споров и взаимных претензий при сдаче квартир. Господином положения обычно оказывался владелец, часто поддававшийся искушению выжить или притеснить тех, кто у него селился — особенно если получал плату вперед.

Надуть ближнего помогали его неграмотность и пренебрежение к административному порядку. Даже подьячему, зафиксировавшему в договоре все нюансы, пришлось у царей искать управы на произвол домохозяина. Тем менее удивляют, современные этому инциденту, злоключения Хавроньи Филипповой, жены тяглеца Огородной слободы.

Сняв горницу у Матрены Ивановой, просвирни церкви Николы Москворецкого, и, верно, сразу отсчитав оговоренные шесть рублей за год, Хавронья, по темноте, жила без упомянутой Суровцовым поручной записи, не зная и «как ее, просвирню, зовут».

Матрене такое легкомысленное невежество пришлось как нельзя более на руку и, выждав для приличия какое-то время, она, разумеется «не дождав сроку», погнала постоялицу вон, причем, ради пущей убедительности, хорошенько несчастную избив. Отвечая на жалобу в полицейском участке, известном тогда как «съезжий двор», просвирня свалила все на пострадавшую: бранится, мол, «живет насильством» и «поручной записи по себе не дает, а по указу Великих Государей без поручных записей никого держать не велено». Вот и придерись — блюла, дескать, паспортный режим.

Склонность просвирни к махинациям и плутням не осталась, впрочем, в тени. На поверхность выплыли какие-то темные дела с ночевавшими у нее греками сомнительной репутации. Один из них утверждал потом, что сбывал Матрене драгоценности, хотя не исключено, что оборотливая хозяйка брала у него «подделанные стекла», которыми в те годы «гречане учали» торговать «вместо алмазов и других узорочных камений».

Живший по соседству Федор Елисеев, «икорных шалашей торговый человек», говоря о Матренином доме, изображает настоящий притон, прямо утверждая, что грек ездил «для блудного дела», что прочие греки там ночами «и пьют, и бражничают, и бывает у них крик и драка». Опасаясь «зажегу и смертнаго убивства», Елисеев решил предупредить подобный оборот событий. Он первый организовал просвирниных жильцов, дабы подозрительного гостя поколотить. Тот искал на Федоре бесчестья, но удовлетворился, получив компенсацию в Посольском приказе.

Всякой «Вороньей слободке» трудно избегнуть пожара, оттого все меры против «зажегу» мало гарантировали безопасность. «Горела Москва, — считает Забелин, — и от воли Божией, и от воли обиженных ею людей, и по правде, и по неправде». Например, об обнаруженном 15 мая 1665 года поджоге в Суконном ряду торговые люди извещали, что «в 11-м часу дня учало наносить дух дурной, дым, горит тряпица и сера, и трут, и они кинулися из своих лавок искать, где горит, и нашли на верху меж лавок на кровельных спусках между досками тряпицу, а в ней горит трут и сера горючая, и списы».

Придворный математик и библиотекарь голштинского герцога Адам Олеарий, несколько раз посетивший Москву в 30—40 гг. XVII века, удивлял соотечественников, заявляя, что в русской столице «не проходило не только месяца, но даже недели, чтобы не сгорало несколько домов, а иногда, при сильном ветре, и целых улиц». Бывали ночи, когда он сам видел «огонь в трех или четырех местах в одно и то же время».

Однако такую статистику он представляет, как обыденность: «погорельцы, потерявшие жилье от пожара, легко могут обзавестись новыми домами; за Белой стеной есть особый рынок разных построек, где стоит множество домов, частью сложенных, частью разобранных — их покупают, перевозят с небольшими издержками на место и быстро устанавливают».

Площадь, на которую выходит современная Неглинная улица и от которой в три стороны расходятся Петровский, Цветной и Рождественский бульвары — когда-то знаменитая птичьим рынком Труба, а ныне Трубная площадь, — в древности представляла собой отлогие берега реки, протекавшей под стеной Царь-города (через специальное, заделанное решеткой отверстие рядом с глухой крепостной башней). На западном берегу реки «Петров чертеж» (план Москвы конца XVI в.) показывает упомянутый «рынок построек» или «лубяной торг», где племянник царского врача, курляндец Яков Рейтенфельс в начале 1670-х годов находит «невероятное количество леса: балок, досок, даже мостов и башен, срубленных уже и отделанных домов».