Материал опубликован благодаря компании, которая специализируется на направлении «экспорт беларусь«. Более подробно ознакомиться с предложением можно на сайте компании. 

 

Проработав в медицине более сорока пяти лет, я все еще ощущаю себя студентом, с трудом осваивающим сложный учебный план университета с высоким образовательным цензом. Но учителя здесь — не внушающие страх ученые, а обычные пациенты. Они сообщают мне о появлении или развитии болезни. Некоторые рассказывают о взлетах и падениях меняющейся судьбы или о неудачных жизненных поворотах из-за простого стечения обстоятельств. Третьи повествуют о трагедиях, неизбежно происходящих в жизни почти каждого. Небольшое число пациентов, подобно близко пролетевшим кометам, необратимо меняли траекторию моей жизни; мощное гравитационное поле их личностей направляло мой путь на новую орбиту.

Наиболее запоминающиеся истории связаны с болезнями, требующими нетипичных подходов, в результате чего возникали тесные человеческие взаимоотношения и прочная дружба. Такие случаи заставляли меня напрягать все свои силы и учили следующему: нужны не книжные знания, а глубоко личное взаимодействие с человеком. Никакая книжная информация не может сравниться с той, которую получает доктор, когда больной позволяет ему глубоко заглянуть в свои глаза.

Я не могу не испытывать гнетущее чувство разочарования от недостаточного умения передать хитросплетения процесса исцеления. Поэтому я хочу подробнее написать об одном моем пациенте, который меня потряс, обучил тому, что было далеко от медицины, вооружил необыкновенными психологическими приемами постижения сути явлений и усовершенствовал мое искусство лечения. Я давно понял, что если обучение выдержало проверку временем, то в нем должны быть запоминающиеся истории. В тумане моих воспоминаний о далеком медицинском училище остались лишь отдельные факты, но многие истории больных продолжают светиться, как бриллианты.

Размышляя о своих отношениях с С.В., я понимаю, что они скорее похожи на карикатуру, чем на лечение. Но любая хорошая карикатура содержит глубокую правду. Кажущиеся преувеличения и искажения фокусируют внимание на том, что действительно имеет отношение к делу. На первый взгляд С.В. был обычным человеком, но забыть его невозможно, он остался для меня полной загадкой, а после его смерти я долго горевал. Он был удивлен, когда я сказал, что когда-нибудь напишу о нем. «Почему обо мне? Вы находите меня таким необычным? Я польщен. Нет сомнений в том, что окажусь в выдающейся компании. Хотя я не уверен, что вы расскажете всю правду при почти полном отсутствии с вашей стороны внимания к крайне тяжелому состоянию моего здоровья». Однако после этой беседы он часто побуждал меня описать его историю.

Все началось в декабре 1974 г., когда моя жена Луиза и я решили съездить в Сицилию и по дороге остановиться ненадолго в Лондоне, чтобы походить по театрам и музеям. Я обещал Луизе, что это будет полноценный отдых без медицинских консультаций. Но во время нашего кратковременного пребывания в Лондоне меня попросили дать консультацию в Национальном Госпитале Сердца по сложной и необычной проблеме в медицинской практике, и я не мог отказать.

У пациента С.В. был комбинированный митрально-аортальный порок, характеризующийся поражением двух клапанов, которые были заменены ведущим лондонским кардиологом-хирургом за год до событий. С тех пор он страдал учащенным сердцебиением и сердечной недостаточностью. Он получил лучшую из возможных консультаций — от высоко уважаемого светила британской кардиологии, но разнообразные методы лечения оказались безуспешными.

В госпитале я увидел человека средних лет, не очень симпатичного, грубоватого, небольшого роста, широкоплечего. Немного выпуклые большие голубые глаза смотрели с благоговейным удивлением, а голова казалась слишком большой для его тела. Манера поведения больного казалась по-детски невинной, но голос с четким английским акцентом звучал по-взрослому серьезно. Он выглядел абсолютно уверенным в своих силах, несмотря на испытания в течение года, когда после тяжелой операции и нескольких небольших инфарктов его постоянно госпитализировали. У него была сердечная недостаточность как с правой, так и с левой стороны, распухшие как веревки шейные вены и легочные хрипы. Мне сразу стали понятны его недуги — не-прекращающаяся тахикардия сердца при пульсе 120-200 в минуту без пауз даже во время сна.

Я внимательно изучил его медицинскую карту, пытаясь найти объяснение мерцательных сердцебиений при таком поразительном ритме, но все возможности уже рассматривались, а необычные диагнозы были исключены. В отчаянии я решил прибегнуть к обычной уловке консультанта: «Если бы г-н В. был в моей клинике «Питер Бен Бригэм» в Бостоне, то мы бы решили эту проблему». Говоря это, я испытывал стыд, так как пришлось пойти на обман. Очевидно, что британский кардиолог, сопровождавший меня, понял уловку, но он был английским джентльменом и не спросил, что я имею в виду. Даже обычные вопросы могли бы показать, что моя уловка является простым надувательством.

Многообещающие слова не произвели впечатления на С.В., но у него возникла просьба. Он хотел, чтобы я встретился с его наставником, ведущим лондонским раввином Ф.Г. Я неохотно согласился, хотя надеялся, что больше не увижу С.В., чья проблема казалась неразрешимой.

На следующий день я встретился с раввином Г., достопочтенным бородатым мужчиной семидесяти лет, одетым, как полагается, в длинный черный кафтан. Он поинтересовался, пребываю ли я в добром здравии. Его голос был сладкозвучным, без иностранного акцента. Я спросил раввина, давно ли он знает С.В., надеясь на короткий ответ. Он не мог сдержать эмоций: «Коль скоро вы тот человек, который спасет моего подопечного, — сказал раввин, со значением выговаривая каждое слово, — я начну с самого начала. Когда мальчику было двенадцать лет, он уже предвидел Холокост и уничтожение евреев. Подросток С. требовал, чтобы его родители покинули Германию, пока еще есть время. Но родители игнорировали это требование, а он не переставал умолять. К середине 1939 г. он уговорил их. Хрустальная ночь и частые нападения нацистов на евреев указывали на обоснованность мольбы их сына. Семья согласилась выехать из Германии после Всевышних Праздников. Но С. не хотел об этом и слышать, уверенный в том, что будет уже поздно. Первого сентября слабый мальчик упаковал небольшой чемодан и один отправился в Лондон, прибыв сюда в день объявления войны. Его семья погибла, не осталось никакого следа».

Раввин как дальний родственник С.В. стал его опекуном и устроил подопечного в приют в пригороде Лондона. В конце 1944 г. С.В. заболел инфекционным эндокардитом. Эта болезнь осложнилась недостаточностью митрального клапана сердца, возникшей в результате ранее перенесенной ревматической лихорадки.

Врачи считали болезнь неизлечимой и были уверены, что мальчик умрет. Но раввин не принял этот вердикт. «Как это понять? — спросил он. — Господь не может поддаваться капризам». Ремарка напоминает слова Эйнштейна о том, что Бог не играет в кости со вселенной. «Господь решил спасти этого мальчика. Он наделил его силой пророка для определенной цели. И мальчик не может умереть без причины в прекрасной и свободной Англии наперекор воле Господа».

Раввин не переставал ставить перед врачами один и тот же вопрос: «Вы действительно считаете, что эта инфекция неизлечима?» Один из врачей сказал, что существует чудодейственное лекарство против эндокардита. Это пенициллин, но поставки его ограничены, его используют только для военного персонала. Раввин поинтересовался, каким образом расфасовывается пенициллин. Он обрадовался, когда узнал, что антибиотик поставляется в виде порошка в пузырьках, затем разводится в соляном растворе, который вводится внутривенно. Раввин предложил, чтобы за его счет больница направила телеграммы всем британским военным частям с просьбой не выбрасывать использованные пузырьки. Врачи были озадачены: «Что мы будем делать с таким количеством пустых пузырьков?» — «Вам нужно, — ответил раввин, — прополоскать их несколькими миллилитрами соляного раствора и делать инъекции моему подопечному». Он считал, что отдельные кристаллы могли прилипнуть к стеклу, и если прополоскать тысячи таких пузырьков, то можно спасти жизнь ребенка. Врачи сделали так, как он сказал, и результатом стало беспрецедентное выздоровление С.В.

До 1970 г. С.В. чувствовал себя хорошо, и вдруг началась дисфункция сердечных клапанов, приведшая к потере дееспособности и инвалидности. Кардиолог настаивал на замене клапанов, но С.В. был против. Кардиолог торжественно объявил, что известный лондонский хирург сэр Дональд Росс готов сделать эту операцию. Но С.В. отреагировал без энтузиазма, сказав, что сам выберет хирурга. Вскоре он разослал письменные запросы виднейшим кардиохирургам всего мира: Майклу Де Бейки и Дейтену Кули в Хьюстоне, Норману Шамуей в Стэмфорде, Кристиану Барнарду в Кейптауне, Джону Кирклину в Бирмингеме, Р. Бэррет-Бойез в Окленде и Джеральду Остену в Бостоне.

Британский кардиолог считал, что никто из этих именитых врачей не ответит на невежественные и самонадеянные послания. Но С.В. получил подробнейшие ответы почти ото всех. Однако ни один ответ его не удовлетворил, и после долгого обдумывания он решил делать операцию в Лондоне, выбрав молодого и многообещающего египетского хирурга. Спустя год С.В. показал мне ответы от элиты мировых кардиохирургов. Особенно поразительно, что все они не только описывали в деталях свои возможности, но старались убедить С.В. стать их пациентом.

Когда я спрашивал С.В. о выборе подходящего кардиолога, он объяснил, что был против пластиковых клапанов в своем сердце, но лишь немногие хирурги владели методикой протезирования клапанов из мышечной ткани.

Наиболее компетентным был Бэррет-Бойз из Новой Зеландии, а это слишком далеко.

С.В. действительно обладал даром предвидения: если бы у него были пластиковые клапаны, он не смог бы пережить аритмию. Пластиковые протезы не выдержали бы сверхчастотных сердечных сокращений, и, вероятнее всего, он бы умер. С.В. выбрал египетского хирурга, потому что считал, что египтянин в Лондоне должен сделать все возможное, чтобы еврейский пациент выжил, особенно после того, как тот предпочел его уважаемому сэру Дональду Россу.

И снова С.В. оказался прав. В больнице его состояние было тяжелым: осложнение следовало одно за другим, кардиохирург не раз спасал ему жизнь, даже поставил себе койку в палате С.В. и после операции там спал.

«Но почему вы обратились ко мне?» — спросил я раввина. Он подчеркнул, что С.В. также тщательно изучил этот вопрос и пришел к выводу, что в мире есть только один врач, способный выправить частоту его сердцебиений, а именно — я. Но мне хотелось объяснений: «На чем основывается такое заключение?» Раввин ответил кратким вопросом: «Какая часть Торы читается эту неделю?» Я понятия не имел. Он пояснил: «Та часть, в которой повествуется, как Иосиф, наконец, встречается со своим отцом Иаковом после двадцатипятилетней разлуки. В Торе сказано, что Иосиф плачет, а Иаков ликует. Ради бога, скажите, доктор, почему во время этой радостной встречи у отца и сына разные эмоции?» Я пожал плечами, не зная, что ответить.

Раввин восторженно продолжал: «Талмуд дает глубокое психологическое объяснение. Когда Иосиф видит Иакова, он сразу же понимает, насколько мудр его отец, и плачет об упущенных годах и потерянной возможности набраться знаний и духовной силы от мудреца. А Иаков, страдавший все годы отсутствия сына, теперь может радоваться долгожданной встрече».

—Каким образом это связано со мной?

—Подобно Иосифу, вы встречаете Иакова, — ответил раввин.

—Кто же тогда С. В.? Своего рода Ламедвовник? — спросил я.

—Возможно, возможно… — таинственно прошептал раввин. — Но мы об этом не узнаем; мы не можем этого знать. Знает лишь Господь Бог. Смертным душам не дано постигать тайны, скрытые в Зоухаре — важнейшей книге тайных заговоров, поддерживающих вселенную.

Прошли месяцы, и я перестал думать о С.В. Он был слишком серьезно болен, чтобы одолеть трансатлантическое путешествие. Оказалось, что я недооценил его решимость.

13 апреля 1975 года С.В. прилетел со своим лондонским кардиологом в Бостон, где его встречал нью-йоркский раввин, подготовивший ему место в больнице «Питер Бент Бригэм». Следующие несколько недель были довольно трудными, так как я все еще не мог определить необходимый курс лечения. День за днем С.В. сидел в своей постели, ожидая от меня чуда.

Он не знал ни единого человека в Бостоне. К нему не приходили посетители. Будучи вегетарианцем, он без удовольствия принимал скудную больничную еду. Я полагал, что его диета связана с тем, что он был хасидом и соблюдал закон кошерности («чистой пищи», хасидская дозволенность продуктов). Его единственным занятием было изучение Талмуда. Поскольку на голове С.В. была ермолка (небольшая шапочка, которую носят правоверные евреи), я решил, что он нуждается в духовной поддержке, и рассказал о его состоянии раввину. На следующий день С.В. был разгневан тем, что я нарушил его уединение. «Зачем мне нужны эти религиозные фанатики?» — сердито спрашивал он. Он отклонял многочисленные приглашения хасидов, и хотя я убеждал его иногда на несколько часов выходить из больницы, он непреклонно возражал. Я не знал, что для него придумать.

Во время пребывания С.В. в больнице я начал изучать психологический портрет этого странного человека. Его разговоры были речами чужестранца, казалось, будто его язык прочно приклеен к щеке, шутил он редко, был задумчив и болезненно серьезен, но депрессии не наблюдалось. Смеялся он охотно, но смущаясь, как будто это грешно. Это был типичный ипохондрик, он постоянно жаловался, а отвечать на его вопросы было так же бесполезно, как отрубать голову Гидре — две новые появятся, как только отсечешь одну. Он с готовностью улыбался и казался херувимчиком, но, улыбаясь, рассказывал о своей тяжелой участи. Проявляя не совсем здоровый интерес к медицинской профессии, он добывал свидетельства о рождении всех своих врачей и знал интимные подробности их личной жизни, иногда неприятные. Он частенько рисовался, сообщая эти пикантности в нужные моменты.

Я стал подозревать, что С.В. не принимает препарат дигиталиса, замедляющий сердцебиение, так как у него продолжались желудочковые (желудочковые) аритмии. Я осторожно спросил его об этом, а он ответил уклончиво. Он рассказал, что в Национальном Госпитале Сердца в Лондоне он настолько не доверял врачам, что не принимал прописанные ему лекарства. Когда же, наконец, решил попробовать одно, то сначала его протестировал. На наружном оконном карнизе лондонского госпиталя гнездилось много голубей. Он раздавил таблетку хинидина, смешал порошок с крошками хлеба и рассыпал это на подоконнике. После того как голубь поклевал крошки, он вскоре замертво упал. С.В. никогда не принимал это лекарство. Выслушав пациента, я отдал распоряжение, чтобы медсестра всегда присутствовала при приеме препаратов.

Шли недели, а у меня не оставалось надежды когда-нибудь найти ключ к решению проблемы С.В. Однажды вечером я позвонил известному в Бостоне раввину Иосифу Соловейчику. Я не был с ним знаком, но достопочтенный раввин внимательно выслушал мои медицинские заключения и сказал: «Доктор, это медицинская, а не теологическая проблема».

Я продолжал думать о С.В. утром, днем и ночью. Я взвешивал каждый возможный ход. Я начинал его ненавидеть. Сон мой был нарушен. Но когда я однажды проснулся в три часа ночи, ответ стоял передо мной. Я с трудом дождался рассвета. Моя гипотеза оказалась верной. Мы смогли значительно снизить частоту сердцебиений до 70 ударов в минуту путем определенной комбинации лекарств, вводимых внутривенно. Оставалось выяснить, получится ли такой же результат при пероральном способе введения лекарств. Он сработал. Частота сердцебиений у С.В. была снижена на 24 часа.

Утром я победоносно вошел в палату, ожидая похвалы и благодарности. Ни того, ни другого не было. Вместо этого С.В. заявил с обычным, как прежде, недовольным выражением лица:

—Должен признаться, что чувствую себя неважно.

—Почему? — спросил я строго.

—Из-за ректального зуда, который вы месяцами игнорировали, — прозвучал неожиданный ответ. Я готов был его избить, но ограничил проявление гнева тем, что вышел из палаты. Через несколько часов я вернулся в сопровождении группы врачей и заявил С. В., что никогда не встречал таких неблагодарных людей, как он, и сожалею, что нас свела несчастливая судьба.

—Врачебный опыт давно доказал, что нельзя вылечить зуд у того, кто любит чесаться, — продолжал я. — Кроме того, долгие годы болезни приучили вас добиваться всяческих преимуществ, и вы боитесь идти на поправку. Вы больше не сможете с помощью нытья манипулировать людьми, готовыми оказать помощь. Ваша неблагодарность сравнима с подменой слона карликом.

Позволив себе предъявить пациенту отвратительное обвинение, я вышел из палаты, не дожидаясь оправданий. Сопровождавшие меня врачи были потрясены моим негодованием. Они знали, что я всегда дипломатичен даже с самыми трудными и раздражающими персонал пациентами. Куда же подевались мои такт, хладнокровие и щедрость? Я чувствовал их недоумение.

На следующий день С.В. вел себя как котенок. Он извинился и вспомнил, что несколько лет тому назад подобная реакция была у британского врача. Тот сказал ему, что отказывается его лечить до тех пор, пока не получит от него письменного заявления о желании выздороветь.

Несмотря на выясненные черты характера пациента и полное отсутствие симптомов болезни С.В. отказывался покидать госпиталь. Он продолжал утверждать с театральной интонацией, что умирает. В конце концов я послал к нему работника из кардиологического центра, чтобы упаковать его вещи и отвезти его в ближайшую гостиницу — «Детский Двор». С.В. робко направился туда, по дороге протестуя, что нельзя так обращаться с критически больным человеком.

Казалось, его пребывание в Бостоне будет бесконечным. С.В. требовал частого, если не ежедневного осмотра, и им занималась большая часть моего персонала. Он приносил шоколад, цветы и духи секретаршам в дни рождения и накануне праздников. Он приглашал меня в ресторан «Ритц», где подавали роскошный обед. Он осыпал меня дорогими подарками. Он знал все мои планы и хвалился, что в курсе моей семейной жизни.

Он мне надоел и стал большой обузой.

Я спросил, когда он собирается возвратиться в Лондон. Он ответил, что это зависит от того, когда я смогу его сопровождать. Я заявил, что категорически отказываюсь это делать. Он отреагировал философски: готов ждать бесконечно. И вскоре я понял, что именно это он будет делать. Когда он узнал, что я собираюсь возглавить делегацию кардиологов, отправляющуюся в Москву, он потребовал, чтобы я летел через Лондон. Но было заранее принято решение о полете через Копенгаген, который был пунктом сбора делегаций от Национальных Ассоциаций Здоровья. С.В. продолжал бубнить, что Лондон находится по дороге в Копенгаген и почти в любую точку на планете.

Наконец, я поддался его уговорам, главным образом потому, что мысль о нем как о неотъемлемой части моей клиники стала уже невыносимой. Было очень неловко объяснять агентству, финансирующему поездку, об изменениях в планах перелета. Затем С.В. нанес новый удар. Как только решение полета через Лондон было принято, он выдвинул новое требование в форме вопроса: «Боже! Что мне делать двадцать четыре часа в аэропорте Хитроу? Или вы хотите, чтобы я осквернил священный день отдохновения — Шаббат (суббота у евреев)?»

«Что вы имеете в виду?» — спросил я, произнося каждый звук с раздражением.

Оказалось, что я не должен был заказывать билеты на дневной рейс, так как мы прилетим в пятницу вечером после захода солнца. Правоверным евреям не разрешается путешествовать и заниматься повседневными делами в течение двадцати четырех часов после захода солнца в пятницу, и он не собирается богохульствовать в священный день — Шаббат. Он утверждал, что не сможет выехать из аэропорта, не сможет купить еды, не уверен, что сможет сходить в туалет, так как там нужны монеты. Поэтому ему придется спокойно сидеть и голодать в течение этого длинного периода. С.В. изобразил мой благородный жест как постыдное святотатство. Я принял ранее требование лететь через Лондон и теперь снова пошел на уступку, перенеся рейс на день раньше.

Накануне нашего отлета нью-йоркский раввин, доставивший С.В. в «Бригэм» несколькими месяцами ранее, отвез его в аэропорт Логен в Бостоне. Раввин выглядел усталым и тяжело дышал; вероятно, С.В. потребовал показать ему все достопримечательности Бостона, которые он не успел осмотреть. Они съездили к новому аквариуму, где С.В. отказался от лифта и поднимался наверх пешком. Однако раввин был исполнен благодарности за то, что ему позволили быть гидом бывшего инвалида.

В аэропорте моя жена Луиза отвела С.В. в сторону и попросила его заставить меня поспать, так как «доктор Лаун не спал несколько ночей подряд, ухаживая за пациентами, и устал до изнеможения». Он ответил, что, наоборот, его задача — не давать мне спать во время полета. «Таким образом, — отчеканил он на педантичном королевском английском языке, — профессору Лауну будет предоставлена возможность исправить свою оплошность и ответить на важные вопросы, касающиеся моего стремления выжить, которые он до сих пор игнорировал». Затем он вытащил толстую, скрепленную тремя кольцами тетрадь, «заполненную вопросами к профессору». Когда мы шли на посадку, Луиза сообщила мне о планах С.В. на время трансатлантического перелета.

Как только мы сели в самолет, я с нарочитостью снял с руки часы и поднес их к глазам С.В. «Эти часы имеют сигнал — стоп, — сказал я, произнося четко каждый слог. — Сейчас я его включаю. Вам отводится один час. Если в течение этого часа вы будете повторять вопрос, пытка резко прекратится».

С.В. пришел в отчаяние: «Вы не можете так со мной поступать. Я несколько недель ожидал этого случая. Одна из главных причин нашего совместного полета — получить ответы, необходимые для спасения моей жизни. Вы должны дать мне хотя бы два часа, чтобы перераспределить вопросы». Я согласился.

Он медленно просматривал свои записи в течение двух часов, а когда сообщил о готовности, я включил часы. Вопросы были те же, которые он мне уже многократно задавал. Когда час закончился, я повернулся к нему спиной, чтобы немного вздремнуть. С.В. страдал от бессонницы и не хотел оставаться без общения. Он легонько потряс меня за плечо и поинтересовался, готов ли я защитить честь медицинской профессии.

—Она не нуждается в защите, — ответил я.

С.В. не отступал:

—Нуждается.

—Каким образом?

—Никогда еще ни один доктор не обыгрывал меня в шахматы, — объявил С. В.

—А я обыграю, — был мой хвастливый ответ. Я в течение десятилетий не играл в шахматы и подзабыл то немногое, что знал. Он быстро достал шахматы, и мы начали. Через тринадцать ходов я поставил ему мат. Уверяя, что мне просто повезло, он потребовал реванша. Я согласился и поставил мат через одиннадцать ходов. Когда же он стал настаивать на еще одной партии, я ответил, что буду смаковать свою победу до конца жизни и поэтому не доставлю ему удовольствия сыграть еще раз. Он ответил: «Наверное, мне стоило проиграть, чтобы обнажить жестокую сторону вашей личности. Вы тигр в маске заботливого доктора».

Солнце появилось на горизонте, осветив кабину ярким светом. Времени для сна уже не было. Пилот объявил, что через час мы приземлимся в Хитроу. У С.В. не было следов сонливости, он был полон энергии, как будто только что проснулся. Меня насторожила его новая информация: в отеле «Carlton Towers» был заказан ленч на 12:30 для меня и лондонских врачей С.В. Я не мог сказать своему пациенту, притворявшемуся инвалидом, что слишком устал, чтобы присутствовать на ленче. Я просто попросил перенести встречу на час позже, и он великодушно согласился. Теперь я был под его полным контролем.

С. В. нанял машину «Бентли» с шофером ив 1:30 ждал меня для транспортировки в ресторан. Стол был накрыт как для банкета с массой блюд: икра, осетр, дичь, говядина и другие изысканные продукты, а также вина, включая великолепные «Chateau Mouton Rothschild» и «Burgundies».

К сожалению, никто из лондонских докторов не поинтересовался, каким образом стало возможным поразительное выздоровление. Однако использование новых технологий в госпитале «Бригэм» вызвало большой интерес. После ленча С.В. попросил сопровождать его на прогулке, необходимой для лучшего пищеварения. Сам же он почти не притрагивался к еде.

Мне казалось, что эта прогулка продолжалась несколько часов. Я шел будто под действием наркотиков. Когда мы подошли к любимому месту С.В. в Лондоне — магазину «Harrod’s», его тепло приветствовали служащие и продавщицы. Они знали, что он только что вернулся из Соединенных Штатов, и отметили, что он выглядит здоровым. Он же продолжал повторять, что внешний вид обманчив, и как поют в мюзикле Гилберта и Салливана, «но я очень больной человек».

Когда мы совершали обход огромного магазина, С.В. громогласно объявлял всем, кого встречал: «Это мой американский врач, профессор Лаун из Гарварда».

К концу полудня он меня, наконец, освободил. Я провел с С.В. двадцать четыре часа без перерыва. Мне понадобилась неделя, чтобы прийти в себя.

10 августа 1975 г. С.В. написал мне:

«Бостон открыл мне на многое глаза, и пребывание там оказалось отдыхом. Я получил возможность наблюдать за Вами в работе и увидеть научный подход к кардиологии и теперь испытываю благоговение и уважение к Вашим безмерным достижениям.

Я встречал в своей жизни многих кардиологов, но впервые почувствовал личную заинтересованность, человеколюбие и теплоту от вас и от находящейся под Вашим влиянием группы врачей. Трудно в полной мере выразить мою благодарность».

Еще ранее, в июне, он написал моей секретарше:

«Путешествие с доктором Дауном оказалось приятным и интересным… Мы не спали… Бедняге пришлось выдержать допрос гестаповского типа, сбежать было некуда. Я расспрашивал его о семье, родителях, дядях, братьях, жене, детях, затем о его взглядах на религию или на отсутствие оных, о политике, где он придерживается твердых убеждений и т.д…. но моей ошибкой было предложение сыграть в шахматы… Было интересно наблюдать, как вдруг этот добрый и мягкий человек преобразился. …Игроком он был быстрым, сильным, резким, смелым и беспощадным. …Он превратил меня в котлету».

В течение тринадцати лет С.В. регулярно прилетал в Бостон. Ему нужна была корректировка лекарств. Но главной причиной дорогостоящих перелетов была потребность в консультации по многочисленным личным проблемам. Он напоминал подростка, которому нужен совет родителей. Кроме этого, ему нужны были заверения, что он не умрет. И как бы я ни пытался его подбодрить, мои заверения улетучивались через несколько месяцев. Мы часто общались по телефону, и когда я отговаривал его от очередного визита, он говорил, что я хочу избавиться от него — прогноз болезни неутешительный. Голос его звучал резко, я уступал и соглашался его принять.

Я не сообщал С.В. о своих поездках в Лондон, но он всегда о них знал. Если узнавал заблаговременно, то устраивал шикарный прием. Однажды такой прием совпал с открытием оперного сезона, прекрасного официального события. У нас была ложа рядом с королевской, в которой сидели королева-мать и сопровождавший ее принц Чарльз. Позже я узнал, что это было благотворительное мероприятие. Самые дешевые билеты стоили 100 фунтов стерлингов, что соответствовало тогда 180 долларам. С.В. заказал ложу на десять мест. Неизвестно, откуда он брал деньги. Это оставалось тщательно скрываемым секретом.

Несколько раз я пытался утаить от своих секретарш поездки в Лондон и мое место пребывания там. Но это ничего не дало. Он всегда находил меня. Помню, как я прибыл в Лондон ночью, в последнюю минуту заменил отель и был уверен, что перехитрил С.В. Войдя в номер, я в ужасе увидел вазу с красивыми розами и украшением в виде послания от С.В. Я был в панике и провел бессонную ночь, не выключая свет, так как мне казалось, что С.В. находится в комнате и наблюдает за мной.

Прошло тринадцать лет с тех пор, как я встретил С.В., и он продолжал здравствовать, несмотря на неблагоприятные медицинские прогнозы. Его выживание было поразительным чудом, и я был заинтригован всем, что происходило с ним. Кто был С.В.? Откуда такие огромные материальные средства у человека, никогда нигде не работавшего? Почему все люди готовы его спасать? Почему люди оказываются в его власти? Почему люди относятся к нему с таким уважением и любят его? Неужели он Ламедвовник, один из тридцати шести избранных, для которых нет невозможного?

В конце января 1987 г., в разгар лихорадочной подготовки к решающей февральской поездке в Москву, я почувствовал необходимость написать о С.В.

Как только я закончил рассказ о его истории, раздался телефонный звонок. Это был английский кардиолог С.В.

1 февраля С.В. плохо себя почувствовал, и ночью у него была высокая температура. Врач осмотрел его сразу же. Признаков инфекционного эндокардита не было, но в гемокультуре позже появился стафилококк. Больного госпитализировали и стали немедленно вводить антибиотики внутривенно и внутримышечно. На следующий день у него случился септический удар, отказали почки, и ему потребовался аппарат искусственного кровообращения, чтобы создать подобие кровяного давления. Во время срочной операции на сердце египетский хирург обнаружил серьезный разрыв швов на клапанах как результат инфекционного эндокардита. И митральный, и пред-сердечный клапаны были заменены необходимыми протезами. С.В. прошел шунтирование с готовностью, но вскоре появилась частотная артериальная фибрилляция — та самая аритмия, которая явилась причиной моей первой консультации. С возникновением учащенных сердцебиений начал быстро развиваться опасный для жизни процесс. Ему ввели внутривенно большую дозу лекарства против аритмии, и он после этого скончался.

После смерти С.В. мою душу терзали боль и ощущение пустоты, как будто я потерял что-то важное, хотя и несовершенное. Не стало эксцентричного человека, который вносил в мою жизнь непредсказуемость и в то же время был опорой. Думаю, что с ним я чувствовал себя в безопасности.

Почему я счел необходимым набросать историю С.В. в середине января, хотя был страшно занят? Почему именно в это время? Почему не мог подождать? Писал ли я потому, что «знал», что С.В. болен (наверное, так и было), хотя он еще не обратился за медицинской помощью? Написав о его жизни, явился ли я причиной ее завершения: может, тайну Ламедвовника нельзя было раскрывать?

Его жизнь в Лондоне закончилась тем, с чего качалась — инфекционным эндокардитом. Непосредственной причиной смерти была неуправляемая артериальная фибрилляция, та самая аритмия, которая тринадцать лет тому назад свела нас вместе. Число «тринадцать» святое, и для правоверных евреев оно содержит таинственный смысл.

Моя секретарша, хорошо знавшая С.В., всегда сообщала ему о моем местонахождении. Когда я попытался заговорить о нем, она сказала только одну фразу: «Он был совершенно загадочным человеком».

До сих пор я не могу объяснить сейсмическое воздействие, которое он оказывал как на меня, так и на других. Это показывает сложное взаимодействие явлений, неподвластных науке. Историй С. В. — пример необычных отношений врача с пациентами, которые могут коренным образом изменить жизнь человека.