Песня романтическая — жизнь суровая. Никто никого не жалел. С пудовым лотком на голове пересекали Москву, доходили до окраин. Это украдено из Гиляя. А у Вистенгофа — стимул: «проценты на обращающийся в торговле капитал». Погоня за ними рождала азарт, что выталкивало разносчика бороться даже с распутицей и побеждать ее на радость ленивым хозяйкам. Начнем с наиболее «лохматой» старины, причем вполне хрестоматийным примером.

Ребята ходили у торговца в подручных, как бы в статусе учеников, что соответствует и ситуации XIX века, когда, по Вистенгофу, «мальчики и бабы разносили самые дешевые лакомства».

Но пироги не стояли на низшей ступени товарной иерархии. До появления помощников толстовский разносчик не стеснялся продавать их и сам. В XIX веке тоже вряд ли доверяли пацанятам расстегаи или хотя бы гречневики. Антураж и процедуру их продажи зафиксировали мемуары поэта Ивана Белоусова.

Пирожки-расстегайчики, действительно, точно забывали «застегнуть»: в скоромные дни их не закрытая тестом начинка аппетитно обнажалась, прельщая мясом и луком. В постные дни публика соблазнялась выглядывавшими кусочками белуги, семги или «жиров» (так назывались рыбьи молоки). Весь этот «гамбургер» подавался покупателю на блюдечке, причем тут же его по вкусу подсаливали, перчили, смазывали несколькими каплями масла и заливали рыбным или мясным бульоном. Подливку сохраняли горячей в металлических луженых кувшинах с узким и длинным горлышком, для чего их тщательно укутывали тряпками. Цена — копейка или две, в зависимости от величины пирога.

Гречневиков на копейку отпускали пару. Это печево из гречневой муки торчало с лотков обжаренными двухвершковыми столбиками, сужающимися к верху. В экипировку торговца входила бутылка постного масла, заткнутая пробкой с продетым гусиным пером. «Грешники», как произносилось в просторечии, разрезались вдоль, поливались изнутри маслом и посыпались солью.

Особенно хороши были горячие. Холодные же расходились благодаря выдумке. Белоусов детально описывает игру, которую затевал разносчик ради сбыта поостывшего и, следовательно, менее ходкого товара. Из вырезанного в лотке кружка требовалось ловким ударом ножа вышибить гречневик вместе с помещенной на нем покупательской копейкой. При удаче игрока гречневый столбик был его призом. Если копейка оставалась в кружке, значит, ее выигрывал торговец.

Однако подозреваю, что серьезный читатель мной уже недоволен. Почему автор прыгает из века в век, не прослеживает эволюцию промысла, не пишет, был ли у коробейников профсоюз?

Прыгаю и не прослеживаю, потому что основные приемы торговли вразнос не менялись — да и как им меняться? У Толстого непосредственный Алексашка без умолку нахваливал товар, пересыпал рекламу прибаутками. Личная обаятельность и артистизм, остроумие и умение преподнести товар — первый залог успеха. Кто только не вспоминал выкрики разносчиков!

Совершенно особым представлением была продажа клюквы. Из Владимирской губернии наезжали, что твои Санта-Клаусы, старики-ягодники с круглыми лубяными лукошками и затягивали молодецкое: «По ягоду, по клюкву, володимирская клюква, приходила клюква издалека просить меди пятака, а вы, детушки, поплакивайте, у матушек грошиков попрашивайте, ах, по ягоду, по клюкву, кр-р-рупная володимирская клюква!..» Дополняя друг друга, Вистенгоф с Белоусовым рассказывают, что порции накладывали в чашечки или на глиняные блюдечки, поливая их при этом жидким медом. Чтобы ягода была холодная, в лукошки клали лед, и копеечное блюдо такой клюквы в жаркие летние дни оказывалось действительно великолепным прохладительным средством.

Итак, потенциальному клиенту вмазывали со всех сторон по полной программе: зычно в ухо, ярко в глаз, в нос — густым ароматом, да еще и попробовать дадут самый лакомый кусочек. Мало того, попотчует иной артист-лотошник народным юморком — остановишься, как Вистенгоф, в кругу простонародья и заслушаешься. «Разносчик-спекулятор,— замечает бытописатель,— обыкновенно надевает шапку набок и старается смешить публику, которая собирается около него из мальчишек, проходящих по улице мужиков и баб; он часто успевает в своей проделке и, если бывает забавен, то с ним почти не торгуются, и дешевый товар его продается славно…»

Тем более «славно», что былой московский житель, в отличие от угорелого и осторожного сегодняшнего, совершенно не думал сопротивляться обхаживанию торговцев. «Некоторой бесшабашностью москвичей,— как представляет дело современник разносчичьего торжества очеркист Василич, — не умеющих строго планомерно вести свое хозяйство, объясняется и то обилие возможных торговцев-разносчиков, которое заполняет все московские улицы». Далее выявляется психологическая пружина: «В магазин нужно заходить — молчаливо соображает ленивый обыватель, а здесь на улице мимоходом можно сделать все покупки». Особенно благоприятное для коробейников обстоятельство Гиляровский видит в том, что «хороших лавок в Москве было мало, а рынки — далеко». Потому-то «разносчики особенно ценились хозяйками весной и осенью, когда улицы были непроходимы от грязи, или в большие холода зимой».

Гиляровский имел в виду, главным образом, торговцев продуктами, у которых «можно было купить и крупного осетра, и на пятак печенки для кошки». Они рассчитывали не столько на случайного покупателя из прохожих, сколько на свою постоянную клиентуру, ради которой иногда несли товар из одного конца города в другой.

Белоусов, вспоминая Зарядье времен своего детства, напротив, говорит о «стоянках» лотошников. Эти продавцы походили на маленькие передвижные буфеты, вроде наших тележек с попкорном или хот-догами. Здесь встречаем и описанные ранее гречневики, и гороховый кисель, вылитый и застуженный прямо в лотках, и блины, которыми особенно активно начинали торговать в великий пост. Их стопки на небольших ручных лоточках ничем не прикрывали, позволяя пару и луковому запаху свободно дразнить аппетит прохожих.

Скоромный блин, как и постный, стоил копейку, хотя он уже выпекался с яйцом, смазывался топленым маслом, и доставали его покупателю из закрытого ящика. Впрочем, в мясоеды блины оттеснялись на задний план горячим гольем: рубцами, завернутыми в трубки, горячими кишками, начиненными гречневой кашей и обжаренными в бараньем сале, а также еще менее дорогим ливером, прозванным мастеровыми «собачьей радостью». Так, на копейку или две покупали печенки и легкого с горлом. Из вареных голов крупного скота получалась «щековина».

«Чтобы горячее голье не остывало,— пишет Белоусов, — оно покрывалось на лотках тряпками». Дешевая, но сытная, жирная снедь пользовалась большим спросом у мастерового люда и ломовых извозчиков, а потому «стоячие» лотошники находили места скопления своих потенциальных клиентов — на углах переулков, на площадях, но особенно около питейных заведений. Тогда в кабаках если и полагалась закуска, то чисто символическая, отчего заходившие выпить охотно покупали ее перед входом у разносчика.

Лотки, в свою очередь, наполнялись в оптовых лавках или трудом самих продавцов. А чего только нельзя было у них купить! Оставляя съестное, про которое хоть и недостаточно, но поговорили, взглянем с Вистенгофом на детские игрушки и алебастровые фигуры, а с Василичем — на папиросы, книги, шнурки и мазь для обуви, открытки, стаканы, носки с чулками и носовые платки. О трех последних наименованиях — любопытное свидетельство Белоусова. От Спасских ворот Кремля до Москвы-реки тянулись палатки торговок-вязальщиц, но некоторые из них «продавали свой товар с рук и ходили обвешанные чулками, шарфами, платками».

Вообще, о внешности наших розничных торговцев имеем еще ряд не сходных между собой свидетельств. Селиванов, вспоминая Москву приблизительно 1820 года, отмечает красные «александриковые» рубашки и шляпы, приспособленные для ношения на них лотков с товаром. Вистенгоф различает чуть ли не типы униформы, связанные с некоей внутренней иерархией: «Одни из них, разодетые в синих халатах, продают дорогой товар, другие, в серых халатах, торгуют товаром средней цены». «Дешевые лакомства», как говорилось выше, разносили мальчики и бабы. Вистенгоф писал в начале 1840-х годов.

Серия открыток «Русские типы», изданная в начале прошлого века, представляет разносчиков в самой разнообразной, иногда довольно бедной и не слишком опрятной одежде. Нынешние коммивояжеры — то есть, на протяжении всех, более или менее отдаленных, постсоветских лет, — если когда и отличались от прочих сограждан, то только большими сумками. Может, это одна из черт социального прогресса?